Бабушка усадила меня на пружинистую кровать, спиной к огромному узорчатому ковру, подставила под ногу табуретку, а сама уселась напротив. В комнате мятно воняло корвалолом и ладаном, и у меня щипало глаза. Нога болела сильно, но в груди, почему-то болело сильнее. Так бабушка готовилась к разговору со мной только в тот вечер, когда деда решили больше не искать.
Перекрестившись на иконку – одну из многих, висевших у нее на стене – бабушка немного подумала, а потом перекрестила и меня. Я молчал, жевал язык и заставлял время больше никуда не идти. Не хотелось слышать то, что мне собирались рассказать. На кухне дядя Толик поставил чайник на плиту, и тот уже начинал мелко попискивать.
– Я выключу! – я подскочил с кровати, но бабушка остановила меня рукой.
– Не беги никуда, Женька. Не до чайника сейчас… Толя! Толя! – Крикнула бабуля, глядя через плечо.
Дядя Толик послушно выключил чайник и протопал в большую комнату, к телевизору. Там опять шло что-то футбольное или что-то про войну. Он смотрел только два канала: «Матч» и «Звезда», и порой я не мог разобраться, где больше орут и из-за каких трагедий больше печалятся.
– Внучок, – бабуля пересела ко мне на кровать и обняла за плечи. Пружины скрипнули, подушки, лежащие одна на другой, пошатнулись, как желе. – В общем, не знаю, что тебе хотел папа рассказать, но ты ведь должен знать… Должен же?
Я кивнул головой куда-то в сторону. А может, и не должен. Может, и не нужно мне ничего рассказывать, а? В горле противно защекотало, как будто я съел комок кошачьей шерсти, и я прокашлялся.
– Водички принесу! – подскочила бабушка. – Может, валерьяночки еще накапать, внучок? Да? Давай валерьяночки?
– Ба, – глаза у меня слезились, было трудно дышать. – Да говори уже, хватит.
Бабушка застыла, а потом медленно-медленно вернулась на свое место и принялась закручивать длинные седые волосы в пучок.
– Ба, – снова попросил я.
Это было как с заусенцем – знаешь же, что потом будет больнее, но желание его оторвать гораздо сильнее.
Бабушка поцокала языком, а потом, набравшись сил, пробормотала:
– Уехала мамка твоя, Женёк. Умотала с, прости Господи, хахалем английским и Ирку забрала… Разводятся родители-то. Хотя, наверное, – бабушка бегло посмотрела на каллендарик с православными праздниками и датами высадки всяких овощей и фруктов, – Развелись уже сегодня… Ты с папой остаешься, это прямо по закону. Денег там кому-то сунули, чтобы по судам тебя не таскать. А Ирку она сама растить будет. Вот так решила, мымра… ой, прости Господи, мать твоя…
Бабушка замолчала, а я просто отвернулся к ковру и сел в почти что позу йога – полностью у меня никогда не получалось, но Ирка меня тренировала. Раньше тренировала. Рисунки на ковре мигали, переливались, корчились, а потом совсем поплыли. Когда на кофту что-то капнуло, я понял, что опять плачу.
– С каким хахалем, бабуль? – зачем-то переспросил я.
– Да откуда ж я знаю… Папа твой сказал, что он ее с Иркой уже к себе заграницу уволок. Она трубки не берет, не говорит ничего… Поминай теперь как звали и мать твою непутевую и сестричку родненькую…
Бабушкин голос задрожал. Ирку она любила сильнее меня, потому что та была один-в-один бабушкина мама.
Значит, мама уехала с Челси? Был у них один в компании, приехал их чему-то обучать на целый год. Мама часто дома над ним смеялась. Какой у него говор смешной, как он слова каверкает, как за ужином пачкается, как смеется неуклюже… Папа не мог запомнить, как зовут этого англичанина и в шутку называл «Челси» – это, наверное, был единственный футбольный клуб, о котором папа хоть что-то знал.
Но Челси был дурацким. Мама часто говорила, как он ее бесит. Прямо так, что видеть его не хочется, прям все кишки наружу выворачивает. Она не могла сбежать с ним, да еще и меня бросить. С ней точно что-то случилось. Я вдруг икнул и перестал плакать.
Бабушка с папой просто сговорились… У Димки тоже так было. Ему месяц говорили, что мама уехала, а потом оказалось, что ее давно похоронили.
– Она умерла, да? – пискнул я. Слезы принялись дергать лицо за ниточки, и оно поплыло, размазалось, обвисло. Все тело затряслось. Для подушек вообще наступил конец света, и они, как обломки небоскребов, полетели на пол.
– Упаси Господь, Женечка! Ты что такие глупости говоришь?! – бабушка перекрестилась. – Просто не любила она Вадьку никогда, по залету и выскочила… А потом, как Ирке три года было, разводиться хотели, а тут ты получился… Чего уж… Ой, Женёк, зачем я, дура старая, все это тебе говорю…Ну, успокойся, внучок. Господь дает, Господь забирает, чего уж тут поделаешь…
Бабушка плашмя положила ладошку мне на одну щеку и принялась целовать в другую. Было солёно. Солёно и горько.
– Ты главное, помни, зайчик мой, что это все из-за нее. Не из-за тебя, понятно? Из-за Вадьки еще, папки твоего мягкотелого… Только не из-за вас-то с Иришкой… Ты понял меня, внучок? Понял, хороший? Просто мать у тебя дурная… Бросила тебя, не подумала…
– Ты все врешь! – я кувыркнулся через голову и оказался на полу. – Дура старая! – бабушка шаталась и мельтешила перед глазами. – Мама меня не бросила! Не бросила!
Пришлось пихнуть дядю Толю, который воткнулся в дверной проем, как пробка, чтобы прорваться в коридор. Я сунул ноги в галоши, перелез через дыру в заборе и кинулся бежать.
Куда подальше. Но лучше – в лес.